Omne animal triste post coitum

[chetlanin]

*всякая тварь грусна после соития
Взялся перечитать "Имя розы" Умберто Эко, на сей раз более вдумчиво. И, смею заметить, второй раз читать даже нитересней...
Что-то захотелось выложить один фрагмент, описывающий грехопадение рассказчика, послушника ордена св. Бенедикта.
Меня эта часть довольно сильно волнует, что странно... =)

многабукав

[...]я должен рассказывать в
точности то, что видел и представлял себе тогда, в тот вечер. И я способен
сделать это с величайшей точностью, потому что стоит закрыть глаза - и
передо мной снова воскресает не только все, что я делал, но и все, что я
думал в каждую отдельную секунду. Остается только переписать насвежо, не
изменяя ни слова, очень давнюю запись. Так и обязан я поступить, и да хранит
меня Св. Михаил Архангел, ибо ради воспитания грядущих читателей и бичевания
собственной слабости я намерен поведать, какими путями попадает юноша в
силки лукавого, даже когда они и явны и вполне заметны. И пускай тот, кто
снова в них попадется, сумеет побороть зло.
Итак, это была женщина. Что я говорю! Девица. Имевши до оных пор (как
и, благодарение Господу, с оных пор поныне) мало опыта в обращении с
созданиями их пола, я не могу судить, сколько ей было от роду. Знаю только,
что она была юна, может быть, шестнадцати, может, восемнадцати весен, но,
возможно, и двадцати. Меня сразу изумило жезнеподобие дьявольского
призрака... Нет, она не была видением! В любом случае, я почувствовал, что
это valde bona.[хорошо весьма] Может быть, потому, что она трепетала как воробушек, и
всхлипывала, и страшилась меня.
И тогда, зная, что долг доброго христианина в любых обстоятельствах
помогать ближнему, я очень ласково заговорил с нею на самой лучшей латыни и
постарался убедить, что меня не следует бояться, потому что я - друг, ну, во
всяком случае не враг, никак не враг, которого она опасается.
Очевидно, заметив мой благодушный вид, она перестала плакать и даже
подвинулась ближе. Я догадался, что моя латынь ей непонятна, и непроизвольно
перешел на родной немецкий. Но она испугалась еще сильнее, не знаю уж чего -
то ли резкости звуков, непривычной для обитателей того края, то ли самой
немецкой речи, напомнившей ей что-то давнее, связанное с моими
соотечественниками-солдатами. Я успокоил ее улыбкой и убедился, что язык
движений и глаз гораздо понятнее языка слов. Она снова утихла. И даже
улыбнулась и произнесла несколько фраз.
Я почти не понимал, что она толкует. В любом случае, ее наречие сильно
отличалось от того местного языка, которому я пытался научиться, живя в
Пизе. Но по голосу чувствовал, что говорит она что-то ласковое. Я даже вроде
бы уловил слова: "Ты молодой... красивый..." Не часто приводится послушнику,
с раннего детства живущему в монастырских стенах, слышать о собственной
миловидности. Напротив, нас постоянно остерегают, что телесные совершенства
бренны и их следует презирать. Однако хитрости врага неисчислимы - ибо
должен признаться, что похвала моей внешности, сколь обманчива ни была,
медом влилась в мои уши и бесконечно меня обрадовала. Тем более что девица,
хваля меня, протянула руку и подушечками пальцев дотронулась до моей щеки, в
то время еще по-детски гладкой.
Я почувствовал будто удар... И все же упорно не замечал, как греховное
помышление укореняется в моем сердце. Вот до чего силен нечистый, когда
берется искушать нас и губить в нашей душе ростки добропорядочности.
Что я чувствовал? Что видел? Помню только, что в первое мгновение
чувства не имели и не могли иметь словесного соответствия, так как ни язык,
ни ум не умели именовать ощущения подобного свойства. Я бы в немоте - а
затем в памяти всплыли другие сокровенные слова, услышанные в другие
времена, в других местах и произносившиеся явно с другими намерениями, - но,
несмотря на все это, они дивно сочетались с моим упоением в те минуты, как
будто были созданы и составлены именно для меня, для моего счастья. Слова
эти долго вылеживались в тайных норах памяти - а ныне, оставив свои укрытия,
бились у меня в немом рту, и я уж, вспоминал, что в Писании, а также у
святых, эти слова предназначались выражать более сиятельные понятия. Да и
существовала ли на самом деле разница между восторгами, описанными у святых,
и теми, которые испытывал мой растревоженный дух? Я утратил бдительность,
понятие о границах, что свидетельствует, очевидно, о погружении в самые
глубины собственного существа.
Внезапно девица предстала предо мною той самой - черной, но прекрасной
- возлюбленной Песни Песней. На ней было заношенное платьишко из грубой
ткани, не слишком благопристойно расходившееся на груди. На шее бусы из
цветных камешков, я думаю - самые дешевые. Но голова гордо возвышалась на
шее, белой, как столп из слоновой кости, очи были светлы, как озерки
Есевонские, нос - как башня Ливанская, волосы на голове ее, как пурпур. Да,
кудри ее показались мне будто бы стадом коз, зубы - стадом овечек, выходящих
из купальни, выходящих стройными парами, и ни одна не опережает подругу. "Ты
прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!" - сорвалось с моих уст. - Волосы
твои как стадо коз, сходящих с горы Галаадской, как лента алая губы твои,
половинки гранатового яблока - твои ланиты под кудрями твоими. Шея твоя как
столп Давидов, тысяча щитов висит на нем". И я спрашивал себя в ужасе и в
восхищении, кто же эта стоящая передо мною, блистающая как заря, прекрасная
как луна, светлая как солнце, грозная, как выстроенные к битве войско.
Тогда она подошла еще ближе, швырнула в угол темный узел, который до
того прижимала к себе, и снова подняла руку, чтобы меня погладить, и снова
повторила уже слышанные мною слова. И пока я не мог решить, бежать ли прочь
или броситься к ней навстречу, и кровь гремела в моих висках, как трубы
Навиновых армий, повалившие стены Иерихонские, и пока я жаждал коснуться ее
и страшился этого, она улыбнулась, будто в великой радости, тихо что-то
простонала, как нежная козочка, и взялась за тесемки возле шеи, державшие ее
платье, и распустила их, и платье соскользнуло вдоль тела, как туника, и она
стала передо мною как Ева перед Адамом в Эдемском саду. "Те сосцы пригожи,
что выпирают не сильно... Что вызвышаются еле..." - шептал я фразу,
услышанную от Убертина, ибо перси ее походили на двойни молодой серны,
пасущиеся в лилиях, и живот - на круглую чашу, в которой не истощается
ароматное вино, чрево же - на ворох пшеницы, обставленный лилиями.
"О звездочка моя, девица, - рвалось из моей груди, - о запертый сад,
сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник!" - и,
желая ли того, нет ли, я оказался сплетен с нею, и ощущал ее жар, и обонял
терпкий запах неизвестных мне мастей. Вспомнились слова: "Дети, против
безрассудной любови - ничего не может человек!", и я осознал, что теперь уже
неважно - в дьяволовой я западне или в божией благодати, и что теперь я
бессилен остановить то, что движет мною, и - "Слабею, - восклицал я, -
слабею, и знаю причину, знаю, но не берегусь!" Потому что сладость розы
исходила от ее уст, и прекрасны были ступни ее в сандалиях, и ноги ее были
как колонны, и как колонны округления ее бедр - дело рук искусного
художника. "Любовь моя, ты, дочь наслаждений! Царь пленился твоими косами",
- шептал я про себя, я был окружен ее объятием, и вдвоем мы падали на
непокрытый кухонный пол, и неизвестно, ее ли стараниями или собственными, я
избавился от послушнической рясы, и мы не стыдились ни себя ни друг друга, и
cuncta erant bona.[все было хорошо весьма]
И она лобызала лобзанием уст своих, и ласки ее были лучше вина, и
благовонны ее ароматы, и прелестна шея ее в жемчугах, и ланиты ее под
подвесками. "Как прекрасна ты, возлюбленная моя, как прекрасна! И очи твои
голубиные, - говорил я, - покажи мне лице свое, дай мне услышать голос твой,
потому что голос твой сладок и лице твое восхитительно, ты свела меня с ума,
любовь моя, сестра, ты свела меня с ума одним взглядом очей твоих, одним
ожерельем на шее твоей, сотовый мед каплет из уст твоих, невеста, мед и
молоко под языком твоим, запах от дыхания твоего как от яблок, груди твои
как грозди, твои груди как кисти винограда, небо твое как чудесное вино;
вино течет прямо к любви моей, капли его у меня на устах, на зубах. Садовый
источник, нард и шафран, аир и корица, мирра и алой. Я вкушаю соты и мед,
напьюсь вина и молока". Кто же была, кто же была та единственная, она,
голубка, блиставшая как заря, прекрасная как луна, светлая как солнце,
грозная, как полки со знаменами?
О Господи Боже мой! Если душа восхищена от тебя, тогда наивысшее благо
- любить, что видишь (разве не так?), наивысшее счастье - иметь, что имеешь.
Тогда будешь пить благодать из собственного источника (разве не так
сказано?), тогда причастишься истинной жизни, которую после этой бренной
земной предстоит нам провождать рядом с ангелами, в вечном грядущем... Вот
как я мыслил. И понимал, что внезапно все пророчества сбываются. Наконец
сбываются, так как девица переполняла меня неописуемыми наслаждениями и мое
тело как будто бы превратилось в огромное око, и я видел вперед и назад,
ясно видел все окружающие вещи. И я постиг: из того, что называется любовью,
происходят и единение, и нежность, и добро, и поцелуй, и объятие. Я уже
слыхал подобное, но думал, что говорят о другом. И лишь на некую долю
секунды, когда радость моя почти что подходила к зениту, я ужаснулся - а не
нахожусь ли этой ночью во власти полуденного беса, из тех, которые, когда
спросишь их на пределе блаженства: "Кто ты?" - показываются в своем
настоящем обличий и коварно похищают душу, а телесную оболочку губят. Но тут
же я сам себе ответил: если что и от лукавого, это мои колебания, ибо самое
верное, самое доброе, самое святое на свете - это то, что я сейчас ощущаю, и
сладость этого все возрастает и возрастает от мига к мигу. Как водяная
капля, попав в вино, растворяется и принимает и цвет, и вкус вина, как
накаленное на огне железо само превращается в огонь, утрачивая
первоначальную форму, как воздух, пронизанный солнечным светом, сам
становится светом и сиянием, и это уже не пронизанный солнечным светом
воздух, а сам солнечный свет, так и я умирал в дивном благорастворении, и
всего-то сил оставалось пробормотать слова псалма: "Грудь моя как вино
неоткрытое; она готова прорваться, подобно новым мехам", и сразу же ударил
ослепительный свет, и в нем высветился сапфир, сверкающий ярким и нежным
огнем, и тот ослепительный свет влился в этот яркий огонь, и этот ярчайший
огонь засиял сверканием сапфира, и это огненное сверкание и этот нежнейший
свет слились и вспыхнули, и запылали, и озарили все.
Когда я почти бездыханный опускался на тело, с коим съединился и
сросся, я узнал, на последнем выходе жизни, что пламя родится от дивного
свечения, от внутреннего сияния и от огненного пылания, причем дивное
свечение палило меня, пока не ослеп, а огненное пылание жгло, пока не сгорел
дотла. Затем я постиг бездну и другие бездны, которые она призывала.[...]
Не знаю, сколько времени миновало, прежде чем я открыл глаза. Ночной
свет был гораздо тусклее: вероятно, луна скрылась в облаках. Я протянул руку
в сторону - и не нашел телесного тепла. Я повернул голову. Девицы не было.
Исчезновение предмета, возбудившего мою страсть и утолившего мою жажду,
внезапно и резко дало мне почувствовать и бренность страсти, и
предосудительность жажды. Omne animal triste post coitum.[1] Теперь я
понимал, что совершил грех. Однако и ныне, по прошествии многих лет,
по-прежнему горько оплакивая свое падение, я все-таки не могу забыть, что в
тот вечер познал великое счастье. И я оскорбил бы Всевышнего, сотворившего
все сущее в доброте и в благолепии, когда бы не допускал, что и в том деянии
двоих грешников было нечто по природе своей благолепное и доброе.